В Чечне мы находились две недели, могли куда угодно ездить и с кем угодно общаться, однако так и не смогли добиться беседы с Кадыровым. Затем — вплоть до июня — я устраивал встречи с читателями в разных городах Европы, а также в Москве. Тогда я написал первый, скорее глобально-оптимистичный, вариант этого репортажа. После происшедшего 15 июля убийства сотрудницы «Мемориала» Натальи Эстемировой и после других убийств, случившихся сразу же за ним, этот оптимизм показался мне неуместным. Поэтому я полностью переписал этот текст, учитывая новейшие события, и завершил его в октябре 2009 года. В таком виде я его и публикую, осознавая, что за это время из-за новых событий он снова успел отчасти устареть.

Джонатан Литтелл, предисловие от автора, «Чечня. Год третий», перевод с французского Бориса Скуратова в редакции dekoder

Если бы мы не хотели читать — переводить было бы незачем

Эту оговорку из области контрактного права — своего рода параграф об отказе от ответственности — Джонатан Литтелл предпослал своему чеченскому репортажу 2009 года, не скрывая очевидного: текст уже устарел. А немецкий перевод, опубликованный еще позже, — и подавно, а я и вовсе держу в руках эту книгу десять лет спустя. Зачем же мне ее читать? Если вы сейчас страдальчески закатили глаза, я вас прекрасно понимаю: я бы на вашем месте сделала то же. Мой вопрос может показаться надуманным — но нельзя его оставить без ответа. Потому что — и это мой тезис — если бы не желание прочесть, не было бы нужды в переводе. Читать, чтобы не отставать от времени и быть в курсе происходящего, — неподходящий мотив для чтения литературных произведений и даже журналистики. Скажу больше: за бегом времени так тоже не успеешь. 

«Чечня. Год третий» — это моментальный снимок, ставший книгой, литературным произведением, и тем самым выпавший из времени. Чтение текста позволяет повернуть время вспять и перенести отдаленное в здесь и сейчас. В журналистских текстах порой живет такая сила: даже когда события вырываются вперед и оставляют их позади, они, не будучи уже новостями, не перестают говорить что-то новое. 

Каждый раз, когда я читаю выдающиеся репортажи и расследования журналистов и журналисток «Новой Газеты», от Анны Политковской и Павла Каныгина до Елены Костюченко, я чувствую, что мне удалось понять что-то важное — о России, а еще о жизни. Что-то, что выходит далеко за пределы актуальной темы. 

Репортажи «Новой газеты» — жанр, создающий традицию

Когда в феврале 2022 года на выступлении перед читателями в Литературном доме в Базеле писателя Сергея Лебедева спросили, какая книга лучше всего объясняет сегодняшнюю Россию, он назвал книги Анны Политковской. Мне не под силу описать, каким огромным воздействием обладали репортажи Политковской, как много они смогли изменить, как они не только вдохновили следующее поколение журналистов и журналисток, но и продолжают влиять на каждого, кто с ними соприкасается. Чтение само по себе становится опытом. Это всегда чтение наперегонки со временем или выход из своего времени и перемещение в другую эпоху, чтобы остановить бег времени — и тем самым в него погрузиться. 

Время вне повествования

Перевод — это всегда еще и попытка выиграть время. Время — вообще наша валюта: есть время событий, а есть ограниченное количеством знаков время повествования, но главное — есть огромное количество времени вне повествования. Сюда относится время написания, время не-писания и переписывания. Сюда относится время перевода, редакторской читки и редакционной обработки. В худшем случае все эти накопленные дни, недели и годы конвертируются в пару минут чтения по диагонали. 

В худшем случае аккумулированные дни, недели и годы конвертируются в пару минут чтения по диагонали.

Я надеюсь, что многолетний опыт перевода учит меня переводить. В начале учебы я не сомневалась, что знаю очень много; сейчас я куда лучше вижу собственные пробелы. Самый трудный урок — научиться распознавать проблемы. Выучив его, возвращаешься к началу. Мне кажется, важно не останавливаться, пока есть желание двигаться вперед. Упражнение и рефлексия помогают найти решения для проблем, о существовании которых я когда-то даже не подозревала. Ответы можно найти в работах по теории перевода. Ответы можно найти и на курсах повышения квалификации, на семинарах и мастер-классах, в обсуждении с коллегами. 

Как может работать новостная журналистика в гибридных условиях безостановочного насилия? 

С Таминой Кучер, будущим главным редактором dekoder, я познакомилась в 2014 году в рамках журналистского проекта «Стереоскоп Украина» на платформе N-ost, когда dekoder еще не существовал. А ведь как раз тогда такая платформа очень пригодилась бы: это было видно по тому, как общество справлялось — а вернее, как СМИ не справлялись — с цепной реакцией в Восточной Европе, вызванной протестами по всей Украине после неудачи переговоров по сближению с ЕС, за которыми с головоломной скоростью последовали не прекращающиеся до сего дня насилие, захват чужих земель и война. Эти события раскололи украинское и российское общества невиданным доселе образом. Линия раскола прошла далеко за пределами этих стран, пролегла между людьми одних политических убеждений, профессий, даже внутри семей. Не нашлось не только политических объяснений произошедшему. Не хватало экспертов, площадок для обсуждения, а более всего — точного знания о том, как в гибридных условиях может работать новостная журналистика. 

Многие из журналистов и журналисток, участвовавших в проекте, приехали из России и Украины, и я помню, как однажды вечером стала свидетельницей одного из тех споров между специалистами, которые тогда происходили повсюду: одни настаивали на традиционном «на Украине» в качестве грамматически правильной формы, другие требовали использовать предлог «в», нормальный в сочетании с государствами, странами, пространствами и помещениями: «в Украине» как выражение суверенной государственности, которая, в отличие от «на Украине», не отказывает стране в самостоятельности и не делает ее неким «краем» или островом. С тех пор предлог «в» в словосочетании «в Украине» вошел в обиход противников российской агрессии против Украины. На тот момент дискуссия еще не была настолько заряженной: похожий спор вполне можно было представить себе и в пространстве немецкого языка — например, на тему речевого гендерного равноправия и подобных новых веяний. Впрочем, выбор между «на Украине» и «в Украине» становился выбором между двумя действительностями, в терминологии Виктора Клемперера — языковыми манифестациями, формирующими реальность. 

Язык как стихия, формирующая реальность

Умение по неброским маркерам, выбору слов и структуры мыслей, распознать принадлежность текста — часть ремесла хорошего переводчика, а в последние годы это стало особым инструментом познания. На семьдесят второй день войны меня спросила женщина в Берлине, как проехать к автовокзалу, чтобы вернуться к семье на Украину, — и употребление предлога подсказало мне, какие СМИ она повседневно использует. 

Наружу из подсознания

Еще одним трудным уроком в студенческие годы было осознание того, что моя духовная близость к оригинальному тексту и мое — в качестве «псевдоносительницы» — интуитивное понимание того мира, из которого этот текст пришел, далеко не сразу и не просто может быть пере-дано на немецком. «Псевдоносительницами» нас, переехавших в Германию в детстве студенток, называли преподаватели: подразумевалось — мы носители нескольких языков, из которых, как считалось, ни одним мы не владели «по-настоящему». Нас учили, что иногда необходимо осознанно дистанцироваться от текста, чтобы приблизить его к читательнице/читателю. 

И в то же время тон, температура текста — ключ к его пониманию. Нейтральность в языке — это теоретическая оговорка, ложь во спасение. Но переводческий опыт без осознания собственной позиции не помогает успешному посредничеству. Мне кажется, что телесное, инстинктивное знание должно стать осознанным, в результате тренировки перейти в качество профессионального мастерства, только тогда оно будет полезным ресурсом. Если им не пользоваться осознанно, с самоконтролем и рефлексией, то оно замутняет взгляд на оригинал воспоминаниями. Собственная история и биография застят глаза, и мне нужно сначала освободиться от этой завесы, выбраться на осознанную и выверенную позицию — здесь требуются тщательность и нравственные ориентиры.

Переводя, я должна подразумевать непереведенное, ненаписанное, звучащее в написанном, а значит, идущее от читательницы и читателя, возникающее в процессе чтения. «Подразумеваемое всегда больше, чем сказанное», — говорит профессор Лариса Шиппель в подкасте Überübersetzen. Мой опыт синхронного и письменного перевода развивает эту фразу так: несказанное всегда больше сказанного. Несказанное — это непереведенное. Непереведенное не непереводимо, потому что перевести все можно на разные лады. Непереведенное определяет перевод, не становясь его частью. Это то самое время (проходящее во время, до и после), вычеркнутые фразы, семена заблуждений. 

В каждом переводе есть множество подтекстов, контекстов, нетекстов. Перевод несет в себе огромное количество информации, которая не переводится. Но именно из нее состоит перевод. 

Несказанное и непереведенное

Журналистские тексты для dekoder — тот случай, когда несказанное умножается в несколько раз. Тексты на русском пишутся быстро, реагируют на актуальные события и нацелены на аудиторию с определенными представлениями о мире. Эти тексты пишутся и читаются внутри одной и той же системы координат. Перевод выводит их за пределы их среды обитания и придает текстам прикладного характера свойства литературы: открытость любой непредсказуемой аудитории и непредвиденным способам прочтения. Первоначальная задача — проинформировать целевую группу в России — может потеряться, зато в трансфере через dekoder тексты приобретают новое значение, особенно благодаря контекстуализации с помощью редакционных комментариев. 

А кроме того, контексты обрастают новыми контекстами. «Новая газета» в 1993 году была одной из первых независимых газет, основанных в России. К тому моменту, когда Дмитрий Муратов, главный редактор «Новой» с 1995 года, получил Нобелевскую премию мира в 2021-м, она оставалась одной из последних. Рышард Капущинский в эпиграфе к своему эссе «О письме» назвал последние слова полярного исследователя Роберта Фалькона Скотта «трагической дефиницией репортажа»: Those rough notes and our dead bodies must tell the tale («Эти отрывочные заметки и наши мертвые тела расскажут, что с нами произошло»). В случае «Новой газеты» эти слова обретают буквальный смысл: ее редакторы и журналисты Игорь Домников, Юрий Щекочихин, Анна Политковская, Анастасия Бабурова и Наталья Эстемирова были убиты, многие сотрудницы и сотрудники были арестованы, подверглись пыткам, получили ранения и увечья, были вынуждены бежать из страны. Их работа рассказывает нам о России и живущих в ней людях. Контекст делает сами их тела продолжением рассказа. 

Насколько переводимо значение хорошего репортажа?

Меня интересовал вопрос о том, насколько значение хорошего репортажа подлежит переводу, если репортаж равен откровению и в то же время несет смерть. Мне не под силу рассказать о героизме людей, готовых пожертвовать жизнью ради своей работы и своих убеждений. Мне не удалось передать читателям особое значение такого репортажа, особенно репортажа «Новой газеты», — ни для российского общества, живущего в атмосфере лживой государственной пропаганды, выдающей себя за новости; ни для нас на Западе, когда этот репортаж становится взглядом внутрь механизма человеконенавистнической машины, осуществляющей недопустимое, хуже того — немыслимое. 

Интуиция переводящего: особый род сочувствия

Я писала и вычеркивала, писала и вычеркивала. Несколько месяцев. В этом тексте эти месяцы остались ненаписанными во всей их непереводимости. Думаю, именно там его главный смысл и можно нащупать — в ненаписанном, в устаревшем, в том бешеном темпе, в котором устаревают тексты. Я думаю, что и это — часть интуиции переводящего: ожидать инстинктивного знания. Назовем это особым родом со-чувствия. Это нелегко дается и не проходит без следа, даже если следы приходится искать в зачеркнутом или в уничтоженном бесследно. Ни мои исследовательские поиски, ни прошедшее время в этом тексте не обнаружатся. Вся эпоха — начиная с военного опыта моих предков, через распад СССР и наше переселение в Германию, до моей учебы и до сегодняшнего дня — внезапно сплющилась, как за секунды массовой аварии автомобиль превращается в брикет металлолома. 

«Новой газеты» больше нет. Исчезли города, герои и авторы репортажей. Но репортажи остались. И остались переводы. Как абрикосовые деревья в «Алфавитe» Ингер Кристенсен. И атомные бомбы. И, наверное, остались читатели. Читатели немецких переводов точно остались — и, может быть, они еще будут читать переводы, когда будет больше некому читать оригинал.

Так в моем воображении, выдающем желаемое за действительное, замыкается круг-циферблат: переводы вберут в себя прошедшее, потерянное и потонувшее в молчании время, как бочка собирает дождь. 

Для чего? Пока не знаю.