В поисках ответа многие аналитики обращаются к теориям, акцентирующим внимание на разнице политических культур. Так, российская агрессия против Украины вдохнула жизнь в представление о том, что у россиян попросту нет демократических традиций, что их история «всегда» была тиранической, а потому либерально-демократические ценности, на короткое время утвердившиеся вслед за объявлением гласности и началом перестройки, были «чужды их природе». Исследователи, а часто публицисты, ставящие в центр идею о наличии особого типа «советского человека», Homo Sovieticus, более или менее открыто говорят о том, что жители пятнадцати государств, возникших на обломках Советского Союза, — это в массе своей, скорее, поданные, чем граждане, что они беспрекословно повинуются приказу вышестоящего начальства и воле коллектива, что они — конформисты. Подобные подходы нередко исходят из предпосылки, что политическая культура не поддается почти никакому изменению или, во всяком случае, имеет более или менее выраженный «эффект колеи».

Но пример Украины, а еще ранее стран Балтии (а на самом деле, не только их) показывает, что подобный детерминизм нуждается, как минимум, в корректировке. Кроме того, результаты анализа, проведенного в рамках Всемирного исследования ценностей (World Values Survey, WVS), позволяют сделать вывод, что либеральные и демократические ценности даже в авторитарных системах постсоветских стран ближе людям, чем установки, которые традиционно приписывают Homo Sovieticus³.

В итоге подходы, основанные на концепции «политической культуры», — как минимум, сами по себе, без привлечения дополнительных методов, — не помогают ответить на вопрос, почему демократия сменяет одну авторитарную систему и не сменяет другую. Как показывают исследования, представленные в нашем спецпроекте, более плодотворным оказывается изучение структур конкретного режима.

Авторитаризм reloaded

Янукович пришел к власти в 2010 году, когда некоторые политологи предупреждали о глобальном «ренессансе авторитаризма» или описывали его уже совершившуюся «перезагрузку»⁴. В том же контексте говорилось об «откате от демократии», democratic backsliding, — и лишь недавно ученые вновь начали обсуждать, не пошло ли наконец движение вспять, после того как авторитаризм достиг пика в 2021–2022 годах⁵.

Авторитарные режимы характеризуются прежде всего ограниченным плюрализмом. Это отличает их от демократии, с одной стороны, и тоталитаризма — с другой. Тоталитарные режимы опираются на массовую мобилизацию и отличаются повсеместным распространением одной ведущей идеологии, которая претендует на свою внутреннюю непротиворечивость и право единственной инстанции толкования смыслов⁶. «Классическими образцами» режимов, строящихся на тоталитарной идеологии, являются так называемый Третий рейх и Советский Союз при Сталине.

Авторитарные системы, наоборот, не проводят массовой политической мобилизации и не имеют последовательной руководящей идеологии. Обычно они легитимизируют себя, подчеркивая одновременно персоналистский и меритократический компонент режима. Иными словами, акцент делается на харизме лидера и/или на особенных «заслугах» лидера или клики. Персоналистская диктатура, при которой власть сосредоточена в руках одного человека, остается самой примитивной и в то же время самой распространенной организационной формой авторитарной государственной власти.

Новые технологии по сохранению власти

Муссолини, Чаушеску, Каддафи… Желая избежать их участи и остаться у власти как можно дольше (в идеале — до естественной смерти), персоналистские диктатуры особенно активны на трех направлениях: легитимация, кооптация и репрессии.

Термин «авторитарная легитимация» вызывает недоумение — не зря ведь мы, вообще-то, связываем легитимность с демократией и верховенством права. Но исследователи авторитаризма подразумевают функциональный уровень: социолог Макс Вебер писал, что политическое правление зависит от веры в легитимность⁷, то есть от веры в правомерность властных отношений. В научных работах можно найти множество примеров того, как людям внушают эту веру: например, насаждая образ врага, развивая культ личности, вообще пропаганду в целом. Управление дискурсом, создание символов, конструирование новых смыслов — все это может выступать в качестве авторитарных технологий по созданию веры в легитимность режима.

В XXI веке, на подъеме популизма, работу по легитимации выполняют в основном профессиональные политтехнологи, пропагандисты и спин-доктора. Некоторые исследователи называют новые технологии по сохранению власти «Smart Authoritarianism». Недавно оппозиционный российский экономист Сергей Гуриев предложил термин «диктатура обмана»⁸. В его понимании стратегии, которыми такие режимы пользуются, основаны в меньшей степени на репрессиях и в большей — на имитации демократии.

Чтобы заставить людей поверить в вашу легитимность, приходится пускаться на ухищрения, но по сравнению с другими способами обман — относительно экономная стратегия поддержания авторитарной власти. Удержание власти начинает обходиться вам дороже, если вы покупаете лояльность через кооптацию. Авторитарные системы, как правило, поражены коррупцией, и, как следствие, властные отношения строятся как отношения патронов и клиентов⁹. А для предотвращения возможных конфликтов внутри коррумпированной элиты патерналистский режим должен сделать каждого отдельного ее представителя неотъемлемой частью всей клептократической системы. Для снижения протестных настроений в обществе авторитаризм тоже создает отношения зависимости в той мере, в которой это возможно. В частности, государственные служащие, как правило, не выходят протестовать на улицы. Кроме того, авторитаризм старается свести к минимуму готовность к протесту, распределяя социальные блага — а точнее, позволяя им просачиваться сверху вниз. Кроме того, нередко поддерживается иллюзия «слышащего государства» — через демонстрацию внимания к заботам и жалобам людей.

Верят ли люди в легитимность авторитарного правления или они лояльны к правителям, потому что считают, что зависят от них, — эти эффекты трудно измерить: опросы в авторитарных системах слабо отражают общественное мнение, потому что респонденты просто боятся и склонны воспроизводить социально приемлемую позицию¹⁰.

История современного авторитаризма на многих примерах показывает, что диктатуры используют эти инструменты сообразно своим возможностям. Если возможности обмана и/или «политики распределения» ограничены или исчерпаны, они все чаще прибегают к третьему инструменту сохранения власти — к репрессиям.

Теория и практика

Даниел Трейсман и Сергей Гуриев проводят различие между двумя идеальными типами — диктатурой обмана и диктатурой страха. В авторитарной практике обман и страх обычно идут рука об руку: чистый террор, конечно, может длиться долго, но мы знаем из истории, что в конце концов он рухнет, а правление, основанное исключительно на обмане, также лишь до поры до времени может существовать без угрозы наказания¹¹.

Дестабилизирующий потенциал персоналистских автократий проявляет себя в трех основных случаях:

1) Когда не решен вопрос преемственности после смерти диктатора;
2) Когда режим обладает относительно узкой базой поддержки в обществе, поскольку статус-кво наиболее выгоден лишь верхушке клиентелы;
3) В ситуации экономического кризиса, когда привычная политика распределения ресурсов сверху вниз, обеспечивающая лояльность хотя бы части общества, больше не может быть адекватно реализована¹².

Чисто статистически, сами по себе без одного из этих факторов, протесты в авторитарных режимах редко достигают нужной цели. Согласно исследованиям протестных движений, массовые демонстрации редко приводят к смене власти. Принятый в социальных науках подход анализирует «структуры политических возможностей», чтобы выявить предпосылки успеха или провала протестного движения. К таким структурам относятся устоявшиеся нормы и институты, текущие события и кризисы, а также общественное мнение, культура и доступ к ресурсам (финансам, инфраструктуре, информационным технологиям)¹³.

Беларусь, Казахстан и Россию в 2024 году с их относительно низким уровнем протестной мобилизации объединяет фактор репрессий и десятилетия систематического уничтожения инфраструктуры протестов. Проблема демократического движения и оппозиции в целом заключается не в том, что они слабы как таковые, а в том, что режим с его репрессивным потенциалом сильнее, — что нередко бывает в ситуации сопротивления диктатуре.

С точки зрения Трейсмана и Гуриева, Лукашенко всегда был классическим диктатором страха, а Казахстан и Россия долго считались диктатурами обмана. Только после «кровавого января» и российского вторжения в Украину они сделали шаг в сторону диктатур страха. При этом оба режима продолжают использовать элементы обмана: президент Казахстана Токаев, например, быстро вернулся к стратегии манипулирования после «кровавого января» и предложил конституционную реформу. Россия распространяет дезинформацию по всему миру и манипулирует дискурсом внутри страны, балансируя между продвижением мнимой «нормальности» и раскручиванием патриотической мобилизации. Даже Лукашенко в 2020 году начал больше думать об обмане: из России прилетали самолеты с пропагандистами, которые «делились опытом» с местными провластными журналистами. В целом, однако, все три диктатуры сейчас опираются в первую очередь на страх.

Самоопределение и европеизация

«Мы смотрим один и тот же сериал, просто вы еще на третьем сезоне, а мы уже на пятом», — черный юмор беларуского комика Славы Комиссаренко о разнице между беларуским и российским режимами. Если посмотреть на масштабы и жестокость репрессий, то Беларусь превосходила путинский режим практически на всех этапах правления Лукашенко, считает Артем Шрайбман. Страх легко пересекает границы: российский репрессивный аппарат не только импортировал методы режима Лукашенко, но и экспортировал внушаемый собой ужас, например, вводя войска ОДКБ в Казахстан или поддерживая режим Януковича с его нарастающими репрессиями.

В последнем случае это стало одной из причин провала: Евромайдан объединил политические требования, опыт и идеалы нескольких десятилетий истории украинского протестного движения. Нарратив национальной независимости и связанного с ней общественного самоопределения, существовавший в Украине с начала XX века, вышел на передний план. С точки зрения (гражданского) общества, разрыв между демократическими требованиями и реальными возможностями автократа Януковича (в котором многие видели марионетку Кремля) удержаться у власти становился все более заметным. Тем временем доля людей, выступавших за политическое сближение с Европейским союзом, неуклонно росла и незадолго до начала Евромайдана достигла почти 60% общества. Таким образом, европеизация стала второй главной темой украинского общества и его протестной истории.

«Революция достоинства», как называют Евромайдан в Украине, прошла две волны мобилизации. Первая началась 21 ноября 2013 года. Когда саммит ЕС закончился тем, что сбылись все опасения и Янукович не подписал Соглашение об ассоциации, протест собрал наиболее активных оппозиционеров. Увидев растущую численность протестующих, в окружении президента отдали приказ о насильственном подавлении мирных до той поры протестов. Абсолютно непропорциональная жестокость возымела эффект, противоположный намерению: началась вторая, гораздо более масштабная, волна мобилизации, вылившаяся в общенациональные протесты с участием примерно четырех миллионов человек. Они продолжались почти три месяца и навсегда изменили политику и общество в Украине.

Таким образом, российская военная агрессия против Украины обрушилась на общество, которое на протяжении нескольких десятилетий боролось с угрозой внешнего господства и все активнее выступало за независимость и демократию. «Революция достоинства» стала поворотным моментом, поскольку социальные акторы сильнее, чем когда-либо прежде, потребовали от политической системы ориентироваться на нарративы, сложившиеся с развитием протеста. Это наследие хорошо объясняет стойкость украинского общества перед лицом российского нападения. Критически важным остается вопрос о том, как эта культура проявит себя в период военных неудач: позволит ли она обществу сплотиться даже несмотря на ошибки политического руководства и военного командования или же усилит внутренние распри.

Другой вопрос — каковы причины и последствия того, что протесты в других рассмотренных в нашем спецпроекте странах не закончились сменой режимов? Почему «революция достоинства» (которая сама последовала за «арабской весной») не стала началом новой волны демократизации? Один из ответов состоит именно в том, что авторитарные режимы хорошо усвоили это представление о наличии подобных «волн», которые они описывают в категориях навязываемых Западом «технологий» по свержению власти. Но здесь ключевое — не пропагандистское искажение, а скрытое за этим понимание, что силы протеста в разных странах учатся друг у друга. Теперь тем же самым более серьезно занялись и сами авторитарные режимы. В то же время страх и неприятие протестов внутри них так велико, что, например, путинская Россия готова отказаться от поддержки Армении — главного своего многолетнего союзника в Закавказье, — по-видимому, во многом из-за того, что эта страна стала одним из немногих примеров на постсоветском пространстве, где власть после 2014 года сменилась в результате массовых выступлений.

Все это заставляет рисовать не слишком оптимистичную, с точки зрения демократизации, картину ближайшего будущего. Нужно помнить, что одним из важных факторов успеха протестов в Украине стало то, что многие годы там развивались горизонтальные структуры гражданского общества, а сам авторитарный строй при Януковиче только начинал консолидироваться. Этих структур в достаточной мере не хватило в Казахстане, а также в Беларуси и России, режимы в которых старше и значительно мощнее.

Авторитарные режимы последовательно занимаются уничтожением даже зародышей подобной инфраструктуры. Но именно опыт протестов часто дает импульс для ее появления в принципе, как в той же Украине оранжевой революции. Если подобные горизонтальные структуры обретут хоть какую-то устойчивость, это должно увеличить вероятность смены режима в тот момент, когда в следующий раз откроется то самое окно возможностей. Хотя, конечно, обрести эту устойчивость в условиях постоянных репрессий будет очень непросто.

(Эта статья подготовлена на основе материалов от авторок спецпроекта «Мы хотим быть свободными людьми» )

Примечания

1

Knott, Eleanor (2018): Perpetually ‘partly free’: lessons from post-Soviet hybrid regimes on backsliding in Central and Eastern Europe. ↩︎

2

Chenoweth, Erica (2021): Civil resistance: What everyone needs to know. ↩︎

3

holod.media: Россияне отрицают демократию? Что говорит социология. / worldvaluessurvey.org: WVS Wave 7 (2017-2022). ↩︎

4

Albrecht, Holger / Frankenberger, Rolf (Hrsg.) 2010: Autoritarismus Reloaded; Bank, Andre (2009): Die Renaissance des Autoritarismus. ↩︎

5

democracywithoutborders.org: Wendet sich das Blatt weltweit zugunsten der Demokratie? ↩︎

6

Linz, Juan J. (2009): Totalitäre und autoritäre Regime. ↩︎

7

Weber, Max (1972): Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie, 28. ↩︎

8

Гуриев, Сергей / Трейсман, Даниел (2023): Диктаторы обмана. Новое лицо тирании в XXI веке. ↩︎

9

Goldmann, Marshall (2008): Oilopoly. Putin, Power, and the Rise of the New Russia. ↩︎

10

В какой степени упомянутое выше исследование ценностей (WVS) все же дает достоверные данные, обсуждает политолог Григорий Голос в издании «Холод». ↩︎

11

Stollberg-Rilinger, Barbara (2005): Herstellung und Darstellung politischer Einheit: Instrumentelle und symbolische Dimensionen politischer Repräsentation im 18. Jahrhundert, in: Andres , Jan / Geisthövel, Alexa / Schwengelbeck, Matthias (Hrsg.): Die Sinnlichkeit der Macht. Herrschaft und Repräsentation seit der Frühen Neuzeit, S. 72-92, hier S. 75. Гуриев, Сергей / Трейсман, Даниел (2023): Диктаторы обмана. Новое лицо тирании в XXI веке. Frank, Thomas / Koschorke, Albrecht / Lüdemann, Susanne / Matala de Mazza, Ethel / Kraß, Andreas (Hrsg.) (2002): Des Kaisers neue Kleider. Über das Imaginäre politischer Herrschaft. Texte – Bilder – Lektüren. ↩︎

12

Geddes, Barbara (1999): What Do We Know About Democratization After Twenty Years?, in: Annual Review of Political Science, Vol. 2/1999, 115-144. Цитировано по: Bank, Andre (2009): Die Renaissance des Autoritarismus. Erkenntnisse und Grenzen neuerer Beiträge der Comparative Politics und Nahostforschung, in: Hamburg review of social sciences, 4/2009, S. 10-41, hier S. 14. ↩︎

13

McAdam, D., Tarrow, S., & Tilly, C. (2001): Dynamics of Contention. Jenkins, J. C. (1983): Resource Mobilization Theory and the Study of Social Movements. Annual Review of Sociology 9, S. 527-553. Kriesi, H. (2004): Political Context and Opportunity, in: D. A. Snow, S. A. Soule, & H. Kriesi (Hgg.): The Blackwell Companion to Social Movements (S. 67-90). ↩︎